Книга Марианны Яблонской «Сдаешься?»
Марианна Викторовна Яблонская (1939-1980) – известная театральная актриса, играла в Театре им. Ленсовета в Ленинграде, Театре им. Маяковского в Москве, занималась режиссерской работой, но ее призвание не ограничилось сценой. На протяжении всей своей жизни Яблонская много и талантливо писала. Одиннадцать пьес, рассказы и повести. Пережитая в раннем детстве блокада Ленинграда, тяжелые послевоенные годы вдохновили Марианну на создание одной из знаковых, главных ее работ – рассказа «Сдаешься?», который дал название этому сборнику.
Работы автора – очень точное отражение времени, эпохи, в которую она жила, они актуальны и сегодня. К сожалению, ничего не было напечатано при жизни Марианны Яблонской. Ее книги «Фокусы» (Советский Писатель) и «Лето Кончилось», были изданы уже после ее смерти. «Сдаешься?» – наиболее полная книга ее замечательных произведений. Предисловия Сергея Юрского и Юрия Нагибина, статья дочери, Веры-Марианны Яровской.
Предисловие
Марианна
Обжигала своим потаенным огнем.
Могу ли надеть маску литературоведа и представить Вам, гипотетический читатель, достоинства и огрехи книги, которую Вы откры-ли? Да, могу, конечно! Только зачем? Ведь тогда с вами будет разговаривать маска. Мне хочется лично рассказать Вам о необыкновенной женщине, актрисе, ставшей, сперва тайно, а потом и открыто писателем, женщине, жившей в середине XX века, когда слово «писатель» мыслилось только в мужском роде, а писатели-женщины были либо в прошлом, либо были абсолютной редкостью, почти феноменом, женщине, которую я очень любил. И негоже мне, вспоминая о ней, надевать маску. Ей было семнадцать, и она была младшей на курсе. Ленинградский Театральный институт, класс профессора Макарьева, 1955 год. Все наши девушки были хороши — конечно, на то и актерский факультет, их ведь на трех профессиональных экзаменах отбирали из сотен претендующих.
Хороши были все! По-разному! Роли-то в пьесах будут разные: трагические героини, «голубые», то есть — идеальные, без недостатков, «вамп», то есть — хищницы, кокетки, простушки, хохотушки, умные интриганки, растяпы, жертвы, королевы… Боже ты мой, какие перспективы! Что предложит Учитель, а потом Режиссер?! Что предложит Судьба? Чем ответишь ты?
Марианна Яблонская из всех особенных была совсем особенная.
«Проявите себя, обнаружьте ваши возможности!» — говорил Профессор. Марианна не хотела (или не могла?) ничего «обнаруживать». В ней была тайная глубина, и она берегла ее внутри себя. Приэтом она вовсе не была «печальной девой со взором, устремленным долу», нет, она была общительна, полна любопытства. Она была очень красива, маняще красива, знала это (уже знала!), но никогда не «несла» ее как драгоценность. Красота была данностью, и она распоряжалась ею привычно, как собственностью. И потому была всегда естественна. И еще, очень важно сказать, она была природ- ная интеллигентка — культура, вкус, изящество в способе общения, в движениях, в умении ценить юмор, неприятие любой грубости. Плюс прекрасное чувство языка — от начитанности и, наверное, от матери, артистки-чтицы. Если сказать одним словом, в ней была избранность.
Ее заметили. В те времена театральные институты выпускали актеров в десятки раз меньше, чем сейчас, но и потребность в актерах была в сотни раз меньше. Мало театров, мало фильмов, не было никаких сериалов. Остаться в Ленинграде уже было признанием. Яблонская была принята в труппу Театра имени Ленсовета. Выдающиеся режиссеры хотели видеть в ней свою героиню: И. П. Владимиров в Ленинграде, П. Н. Фоменко, позднее, уже в Москве, А. В. Эфрос, потом М. И. Кнебель в Театре им. Маяковского. Марианна была несомненно успешна. Но… что-то не сложилось для Большой сценической судьбы. А кино и вовсе прошло мимо нее, экрану требовался совсеминой типаж. Ее «потаенный огонь» оказался фактически невостребованным.
Судьба развела нас, и я теперь наблюдал ее жизнь издалека от случая к случаю, по рассказам общих знакомых, по слухам, по редким встречам. Сейчас, глядя из сегодняшнего дня на бурные дни полувековой давности, я догадываюсь, что богатство ее театральной души так и не открылось зрителям, то есть толпе. Не нашлось ключа к ней, к душе! Знаете, как говорит Ирина в чеховских «Трех сестрах»: «Душа моя, как дорогой рояль, который заперт, а ключ потерян». Да, вот так именно.
Москва. Декабрь 2015
Сергей Юрский, отрывок из предисловия
АНЕЧКА И ШЕНЕЧКА <отрывок из рассказа>
То лето было самым счастливым в жизни Анечки Тумановой. Наверное, каждой женщине выпадает лето, о котором она вспоминает всю жизнь с пронзительной грустью.
На маленьком крымском пляже ведомственного санатория, покрытом мелкой разноцветной галькой, очень красивой за полоской прибоя, отгороженном от общих пляжей двумя металлическими густыми заборчиками, похожими на невод, а с третьей стороны прилегающем к большому наружному парку санатория с яркими, пышными южными цветами и экзотическими субтропическими деревьями, через который на ведомственный пляж тогда еще могли проникнуть все, кто хотел, Анечка Туманова была царицей бала, вернее — царицей пляжа, еще вернее — мисс мыс Т…
В то лето ей исполнилось двадцать лет, но из-за юной худобы и удивленного взгляда никто не давал ей больше семнадцати. В то лето у Анечки были очень тонкая талия, стройные ноги, пушистые волосы, два разноцветных платья с цветами, одна пара туфель на очень высоком каблуке, много поклонников и новомодный заграничный купальник-бикини цвета морской волны. Цвета морской волны были и удивленные глаза Анечки. В то лето она первый раз была на море: она закончила первый курс консерватории на одни пятерки, и отец дал ей денег на поездку на юг, о которой она мечтала с пятого класса. В тот год прошло около десяти лет со дня окончания войны, и в Крыму уже почти не осталось следов войны: потопленные корабли обеих сторон тихо стояли поодаль от пляжей, на рейде, на дне моря, засыпанные выше ватерлиний галькой, служа прибежищем разнообразным моллюскам, рыбам и крабам; окопы и траншеи заросли травами и нарядно цветущим колючим кустарником: иглицей, шиповником, древовидным можжевельником, крымским ладанником.
Роскошные дворцы русских графов и князей, в которых немцы устраивали казармы и конюшни и которые позже находились в таком упадке, что в них стихийно устроились общественные уборные, сейчас сплошь были покрыты строительными лесами, реставрировались, чтобы немного позже стать всемирно известными музеями. Обугленные в боях или порубленные немцами и румынами из страха перед партизанами вечнозеленые деревья — кипарисы, веерные пальмы, лавровишня, инжир — были уже выкорчеваны, и в парках, и по узким улочкам приморских крымских поселков и городков тихонько шуршали под вечным морским ветром молодые, тоненькие, подросшие за десять лет, такие же, как прежде, субтропические деревья, а также аборигены Крыма — бук, дубы и крымские сосны. Войну напоминали лишь кое-где встречающиеся еще в парках пни, совсем тоненькие, только что высаженные из оранжерей на месте выкорчеванных пней саженцы экзотических деревьев, огражденные самодельными деревянными низенькими заборчиками; слухи о плавучих минах, будто бы еще попадающихся в прибрежном море, пограничники запрещали подплывать близко к незнакомым предметам на воде; и на пляжах время от времени ходили разговоры, что в прошлом или в позапрошлом году чей-то катер подорвался на такой мине; да разной высоты белые обелиски из местного камня, с жестяными или фанерными красными звездами на острых концах, за простенькими деревянными оградами, выкрашенными серебряной краской, с длинным перечнем имен погибших в основании (бронзовых и гранитных памятников тогда еще не успели поставить), так же часто стоявших по обочинам крымских дорог, как некогда полосатые версты по почтовым трактам Российской империи, — в общем, Крым уже опять являл собою праздничную, нарядную экзотическую картинку. Казалось, зажили уже раны войны и в душах людей — столько здесь было в то лето нарядного, загорелого, веселого, праздничного народа. Во всяком случае, сама Анечка забыла в то лето и истошный нудный, бьющий по нервам вой сирен; и темноту, тесноту, вонь и страх бомбоубежищ; и убитую на улице бомбой мать, от которой нашли только каракулевую шапку с кожаным коричневым цветочком, — шапку и похоронили; и свое житье в детском доме в маленьком городке Средней Азии, где всех — и мальчиков, и девочек — брили наголо и где разыскал ее после войны отец; и житье без матери, всухомятку, в вечно разорванной и мятой одежде, отчего ее дразнили в школе «папенькиной замарашкой», — все тяжелое, мрачное, что успело случиться в ее недолгой жизни, как отрезало, как отрубило в то лето (и вспоминалось опять уже гораздо, гораздо позже), словно кончилась первая неправильная, несправедливая серия какого-то страшного кинофильма и началась вторая, где с первых же кадров стало ясно, что дело стремительно подвигается к бесконечной счастливой развязке. <…>
СЛЕДЫ В ВЕКАХ <отрывок из рассказа>
Сева Венценосцев, актер третьей категории Н-ского городского театра, в один из первых весенних дней шел по главной улице Н-ска в заграничной оранжевой, сильно поношенной куртке, выменянной им у героя-простака Тетерина на японские, почти новые, плавки и напряженно глядел по сторонам. Сева был тончайшим знатоком и неутомимым собирателем женской красоты. В своем узком и тесном гостиничном номере, куда он был снова недавно водворен из надежной жэковской комнаты своей творческой подруги, а также гражданской жены второй инженю-драматик Доброхотовой (водворен усилиями двух немолодых нервных супругов — актеров Н-ского театра, членов местного комитета, поселившихся незадолго до того в квартире через нетолстую стену и не вынесших искренней манеры Доброхотовой выяснять отношения), хранил Сева некий потайной альбомчик. Альбомчик этот содержал единственную в мире ценнейшую коллекцию фотографических портретов н-ских юных красавиц с дарственной надписью от каждой крупными, усердными буквами на обратной стороне: «На долгую память Севе Венценосцеву от…» — ниже шла приписка печатными буквами, принадлежащая уже самому Севе и содержащая: в первой строке — имя, отчество и фамилию красавицы, ниже — ее адрес в девичестве, еще ниже — год рождения и — через черточку — год отъезда ее из Н-ска. Да. Такова была печальная действительность Н-ска: едва юные н-ские красавицы скидывали переднички и заменяли потертые сестринские портфельчики потертыми сестринскими сумочками, как тотчас в новой парикмахерской на площади они оставляли свои косички, оставшиеся волосы перекрашивали в обратный врожденному цвет и навсегда исчезали из Н-ска с военными, командированными или с просто транзитными мужчинами.
Но как голые ветви тополей, корчащиеся над тротуарами главной улицы Н-ска долгими зимами, каждой весной, со-щелкнув с себя грубую кожуру почек, покрывались остренькими блестящими, новостью пахнущими листочками, так и подросшие за зиму девочки Н-ска, сбросив с себя робость, ехидство и вертлявость, каждою новой весной плавно прогуливались по главной улице Н-ска, выставляя всем напоказ свою новорожденную красоту. И поэтому каждую весну Сева Венценосцев был вынужден выходить на свою большую прогулку.